Стигматы

 

Темнота иссякает катастрофически быстро.

Сначала все вокруг наполняется сдержанным гулом неумолимо надвигающегося рассвета. Наполненная водянисто-молочным маревом, редеет и сворачивается ночь. Столбик термометра, словно очнувшись после очередной летаргии, бездумно тянется вверх. Неслышный, но четко ощутимый гул нарастает, и спустя мгновение наступает кульминация. Солнечный диск, еще более безжалостный и раскаленный, чем накануне, стремглав возносится в зенит, и город тотчас покрывается огромными рваными стигматами, сквозь которые сочится киселистое, бесноватое лето.

Медленно, как в рапидной съемке, улицы заполняются невыспавшимися, отрешенными людьми. Ты без труда вклиниваешься в пыльный человеческий поток, увязаешь в нем, целиком подчиняешься его воле. Дальше – механика: приветствия, улыбки, рукопожатия. Большего от тебя и не требуется.

И вот, пока твой персональный голем прочно держит связь с другими пустотелыми исчадьями гражданственности, ты вдумчиво и неспешно перебираешь ворох обрывочных воспоминаний, неразрешенных вопросов и непреодоленных противоречий.

 

Часть 1. Вероника

Вероника - моя одноклассница, и она выглядит старше своей матери.

Если учесть, что ее мать приблизительно одного возраста с моими родителями, то в  свои тридцать шесть Вероника давно перешагнула стереотипические шестьдесят. Я не знаю точно, что именно помогло ей так ускорить свою жизнь: водка, «винт» или регулярный стресс, однако, судя по ее основательно развороченному фасаду, без первых двух факторов дело точно не обошлось.  

Мать Вероники живет в соседнем дворе, и я часто вижу ее. Она мало изменилась с тех пор, когда приводила свою неизменно опрятную, наглаженную и музыкально одаренную дочь-отличницу в школу, - все такая же осанистая, крупная женщина нордического типа. Она словно застыла во времени, и однажды я подумал, что некая компенсаторная взаимосвязь между родителями и детьми мало того, что существует, но и работает в обоих направлениях.  Поэтому если кто-то из них решает умереть – от блажи или по веской причине, кто-то обязательно должен жить вопреки времени, логике и необратимым процессам в организме.

Где живет Вероника, я не знаю. В любом случае, непохоже, чтобы она по-прежнему жила с матерью. Я делаю ставку на теплотрассу – это достаточно популярное место среди людей ее стиля, классика.

Долгое время, завидев ее перекошенный, словно раскачиваемый невидимым внутренним маятником силуэт, надсадно тянувшийся от одного мусорного бака к другому, я нарочно пытался выбрать направление движения, не пересекающееся с его траекторией, тем более, что Вероника редко выходила на промысел в одиночестве, а перспектива публичного обмена приветствиями с коллективом похмельных бичей, откровенно угнетала меня, и даже не спрашивайте, почему.

Но однажды нам все-таки пришлось пообщаться. Я битый час вежливо и безучастно выслушивал от местной ЖКХ-активистки очередную порцию бреда, не без удовольствия рисуя в воображении картины ее механического удушения, с последующим расчленением трупа и ритуальным развеиванием праха над канализационным колодцем. И когда, перехватив инициативу в секундной передышке между тирадами и сжато попрощавшись, я уже почти скрылся за массивной металлической дверью подъезда, меня позвали. Я обернулся и увидел Веронику. В сумерках она казалась утопленницей – те же глаза с неестественным выкатом, набрякшие, словно разорванные губы - одутловатая, синюшная, испитая. 

-       Привет, Сереж.

-       Привет, Вика.

-       А ты здесь живешь?

-       Давно.

-       Понятно.

Я не уходил, и она, видимо, не ожидая этого, на мгновение зависла. Я ждал. Наконец, она, будто стряхнув с себя оцепенение, тихо спросила:

-       У тебя случайно нет сигарет?

-       Случайно есть, - я вынул пачку и протянул ей. – Бери всю.

-       Спасибо.

-       Да не за что.

Она выцарапала из пачки сигарету и начала шарить по бессчётным складкам своей куртки – хламиды. Я вынул зажигалку, дал прикурить. Она несколько раз нервно, глубоко затянулась, затем на выдохе  атонально бросила:

-       Как дела?

-       По-разному.

-       Дети есть?

-       Сын.

-       Сын – это хорошо.

-       Это лучше, чем хорошо.

-       Ну да.

-       Ты как?

-       Ты же видишь.

-       Вижу. Деньги нужны?

-       Ну.., - она замялась, - займи. Сейчас период такой, сам по…

-       Понимаю, - оборвал я ее, - и если честно, мне, в общем-то, похуй, какой у тебя сейчас период - как и последние двадцать лет, что мы не виделись. Я все понимаю. На вот, возьми полтинник – больше не могу.

Мы замолчали. Каждый сверлил взглядом свою собственную пустоту, чтобы не поднимать взгляд. У меня не было ни единой причины продолжать разговор, у нее – и того меньше. Активистка, застыв с открытым ртом, стояла в паре метров от нас, наблюдая сцену столь длительного общения вечно занятого и, в принципе, благополучного жильца с местной синявкой. 

-       Спасибо, Сереж.

-       Да брось. На «системе»?

-       Нет. Давно.

-       Значит, синька?

-       Бывает. Да.

-       У всех бывает.

-       А ты? Работаешь?

-       Приходится.

-       Кем?

-       Долго объяснять. Если по сути, то проституткой.

-       Это как?

-       Ты не знаешь, как работают проститутки? Приезжаю, делаю дело, забираю деньги, отваливаю.

-       Все шутишь.

-       Хотелось бы.

-       Платят хорошо?

-       Не очень. Но я и не целуюсь.

-       Понятно.

-       Чего уж тут непонятного. Я твою маму часто вижу здесь, - до сих пор не знаю, зачем сказал это.

Она медленно подняла голову и впервые за всю беседу посмотрела мне в глаза. 

-       Я тоже.

-       Вы общаетесь?

-       Нет. Давно. Просто вижу. Часто.

-       А она?

-       Не знаю.

-       Понятно. Ну а ты не пыталась…

-       Пыталась. А как?..

-       Вопрос.

-       Вопрос.

-       Ну тогда держись. Некоторые вещи имеют свойство разрешаться сами собой, - соврал я и взялся за дверную ручку-скобу, потому что этот внезапно ставший чересчур личным разговор совершенно меня вымотал.

-       Держусь пока.

-       Я вижу. Все будет хорошо.

Так, порцией нейтральной, но от этого не ставшей менее лицемерной лжи, и завершилась наша беседа. Спустя несколько месяцев я снова увидел Веронику. Все еще помятая и отекшая, но на удивление трезвая и даже немного посветлевшая лицом, она шествовала куда-то с таким же куртуазным и вопиюще трезвым кавалером. Я как раз садился в автомобиль. Она улыбнулась и махнула мне рукой, я кивнул,  а кавалер, не понимая, что происходит, ошалелыми глазами засвидетельствовал рвущий все его шаблоны обмен любезностями.

Вот бы на подобной светлой ноте и закончить эту историю. Однако, хэппи-энд в наше время - товар штучный, а сама жизнь все больше напоминает мне неосвещенное ночное шоссе. Всегда найдется тот, кто моргнет тебе «дальним», предупреждая об опасности, а ты непременно подумаешь, что этот урод слепит тебя нарочно. Ясность, конечно, наступит, только уже навряд ли от нее будет какой-то прок.

В общем, еще через несколько месяцев, я снова увидел ее. Все в том же дворе. Облепив скамейку, гортанно, неразборчиво переговариваясь, бичи с аппетитом поглощали добытую из стоящего неподалеку мусорника снедь. Вероника, стиснутая со всех сторон рычащей, рвущей объедки сворой, сидела в самом центре, низко свесив взлохмаченную старушечью голову. Даже не удивившись, я прошел мимо и здесь же едва не столкнулся с ее матерью. Все такая же осанистая, крупная и противоестественно не стареющая, она гордо и надменно, не дрогнув ни единым мускулом, прошествовала мимо скамейки, на которой, зажатая внутри чумазого зловонного конгломерата, подыхала ее единственная дочь. Потому что, как бы кощунственно это ни звучало, если кто-то решает умереть, кто-то должен жить. Вопреки времени, логике и боли. Вопреки самой жизни.

…