Освобожденная из так называемой «ЛНР» рассказала о пытках, которым ее подвергали.
Об этом сообщает ВВ со ссылкой на Радио Свобода.
В плену Виктория Воронина находилась еще с ноября 2016-го. Викторию незаконно арестовали за проукраинские взгляды и, потому что она дружила с ультрасом луганской «Зори» Владиславом Овчаренко, которого также задержали и обвиняли в якобы сотрудничестве с украинскими спецслужбами. Овчаренко освободили во время «большого обмена» 27 декабря 2017-го. А Воронину обменяли ровно на два года позже – 29 декабря 2019-го. Тогда, напомним, с территории ОРДЛО вернулись 76 человек: 12 теперь уже экс-военнопленных и 64 гражданских.
Спустя два месяца после освобождения девушка впервые решилась поговорить с медиа. Она рассказала о том, как родные полгода не знали, где и кто ее удерживает, о том, как в застенках группировки «ЛНР» к узникам применяли химические пытки и о том, есть ли «по ту сторону баррикад» хоть что-то человечное. Ниже – монолог Виктории.
«К родителям в Луганск я приехала 4 ноября 2016 года. А уже 17 ноября меня прямо из дому увезли «на подвал». В тот же период были задержаны мои друзья-ультрас – футбольные фанаты. В 16-м в плен попадал, условно, каждый пятый. А теперь стало хуже – берут, едва ли, не каждого второго. Думаю, в такой способ в ОРДЛО пополняют «обменный фонд».
На момент ареста мне был 21 год. А моей дочери было всего два года и четыре месяца. Малышка осталась с моей мамой, но я все равно переживала из-за их безопасности. Как-то во время допроса моей маме позвонили по громкой связи. Ей стали угрожать так, чтобы я слышала. И это пугало меня больше всей физической боли, которая была потом.
Сначала родители не знали, где я и что со мной. Мама обращалась и в так называемое «МГБ», и к официальной украинской власти. Ей присылали какие-то отписки, мол, вашей дочери у нас нет. И только спустя полгода в «ЛНР» подтвердили, что я у них.
«На подвале», который находился в бывшем здании СБУ, была максимальная изоляция. Узникам не разрешали общаться друг с другом. Все сидели в одиночных комнатах-камерах, и не пересекались даже в коридоре Сразу после ареста меня стали сильно избивать, а потом несколько раз допрашивали с помощью полиграфа. «На подвале», который находился в бывшем здании СБУ, была максимальная изоляция.
Узникам не разрешали общаться друг с другом. Все сидели в одиночных комнатах-камерах, и не пересекались даже в коридоре. Общее количество удерживаемых я могла предположить по утренним обходам. Тогда нас буквально пересчитывали: думаю, осенью 16-го «на подвале» в Луганске удерживали всего около 30 человек.
Моя комнатка была где-то два на полтора метра: решетки, дверь, кровать, тумбочка и камера, пишущая все твои передвижения 24\7. После издевательств «на подвале» меня мучили сильные бессонницы. По сути, единственным, что могло тогда хоть как-то отвлечь, было чтение. Иногда надзиратели приносили книги. Как правило, это была литература 50-60 гг. о разведдеятельности – о КГБ, НКВД и т.д. Это тоже, знаете, была своего рода пытка. А потом сами же боевики во время проверок сокрушались: «Ого! Да, ты еще такое читаешь!». А что мне еще было читать?!
Дни перетекали один в другой. Из-за постоянных избиений я в какой-то момент вовсе перестала «чувствовать сутки». Каждое утро – «допрос». Бьют, унижают, снова бьют. Иногда это происходило прямо в камере. Иногда –в специальной комнате для допросов в соседнем корпусе СБУ. Чтобы я не запоминала, кто надо мной издевается, на голове всегда был мешок. Но могу сказать точно: «допросы» проводили, как местные боевики, так и россияне, которых можно было узнать по характерному акценту. Я родилась и выросла в Луганске – поверьте, так, как они, у нас никто не говорит.
Как правило, били меня местные боевики. Управлял ими, при этом, россиянин. Он раздавал приказы, говорил, что и как со мной делать. Интересно, что по лицу никогда не лупили – видимо, боялись, что может какая-то проверка международная прийти или еще что. А вот начиная от плечей и ниже – били по всему телу. И всем, что попадалось под руку. Иногда боль была такой сильно, что, казалось, болит все – от корней волос до кончиков пальцев на ногах.
Страшнее всего были химические пытки. Мне неоднократно делали какие-то уколы, после которых я была, словно в бреду.
Меня, в том числе, пытали током. Электроды подвешивали за мочки ушей или за кисти. Но ни это было самым страшным. Страшнее всего были химические пытки. Мне неоднократно делали какие-то уколы, после которых я была, словно в бреду. Не знаю, что за препараты там были. Вероятнее всего, какие-то наркотические. Однажды сильное избиение, ток и уколы совпали. Тот день в плену, наверное, был самым ужасным.
Дважды меня пытались изнасиловать. Во второй раз их было минимум четверо. Почему минимум? А я не могу сказать точно – тогда была в полусознательном состоянии после инъекций. Отцепились, наверное, потому что поняли: противиться физически не смогу, а так им «неинтересно».
До того, как мне вынесли так называемый «приговор», и дали 12 лет лишения свободы за «госизмену», пытки были ежедневными. Думаю, издевались так часто и так длительно, потому что хотели «повесить» на меня и ребят-ультрасов еще какие-то статьи.
За больше трех лет плена, кроме подвала, меня также несколько раз переводили в СИЗО в Луганске. А после «приговора» отправили в «Селезневку» – женскую исправительную колонию №143 в одноименном поселке. Эта ИК в Луганской области, кстати, довольно известная. Раньше там была исправительная колония для несовершеннолетних, а теперь есть небольшой цех, где заключенные шьют форму для местных боевиков и российских военных.
В СИЗО меня удерживали в камере, которая рассчитывалась на шестерых, но постоянно нас было, в основном, четыре человека. Из «плюсов»: в изоляторе всегда было электричество и вода. Из «минусов»: там вообще не было отопления. Небольшое окно невозможно было закрыть, вещи не высыхали, а холод разбивал тело в озноб.
Всех, кто был «осужден» за проукраинские взгляды, или, как мы говорили, «по политическим мотивам», держали раздельно. В моей камере были кто угодно, кроме тех, кого также «осудили» за «госизмену». Вообще и «на подвале», и СИЗО, очень строго следили за тем, чтобы «политические» не пересекались друг с другом. Татьяну, женщину с такой же статьей, я впервые встретила уже в колонии. Увидеть в застенках «ЛНР» человека, который разделяет твои взгляды, было большой редкостью. И здорово, что Таню тоже уже освободили.
За весь период плена помню, в целом, буквально несколько человечных моментов. Когда меня впервые привезли на неделю в СИЗО, Влад Овчаренко умудрился совершенно с другой стороны изолятора передать мне записку, где было что-то вроде: «Все будет хорошо! Я о тебе помню! Держись!».
Со всех надзирателей и «сотрудников структур» тех, кто относился ко мне с сочувствием, я видела дважды. В одну из смен «на подвале» ко мне с высокой температурой пускали врача. А еще был человек, вынужденно живущий на территории ОРДЛО. Это было рискованно, но он признался, что тоже любит Украину.
Питание «на подвале», в СИЗО и в колонии сильно отличалось. В «Селезневке» готовили сами заключенные: к каше они старались всегда делать хоть минимальную, но мясную, подливу. «На подвале» же кормили просто ужасно. Дважды в день приносили отвратную жижу. Каша, для понимания, была и не сырая, но еще и не готовая. Если перевернуть тарелку – из нее ничего не выпадало. Водянистые супы тоже были несъедобные. Иногда после такого «первого» у всех узников случались одновременные отравления.
В колонии, как бы странно не звучало, было много плюсов. Во-первых, там закончились ежедневные пытки. Во-вторых, в комнате было до 25 человек – банально, не приходилось сходить с ума от одиночества. Почти все заключенные были женщинами в возрасте «40+», которых обвиняли, например, в воровстве. Мы особо не разговаривали, но многие из них были такими себе разочаровавшимися в «ЛНР». Кто-то просто молчал, а кто-то жаловался, мол, как же так, нам обещали светлое будущее, а теперь я в заключении. А еще в «Селезневке» можно было свободно выходить во внутренний двор. Да, он был совсем маленьким и огороженным по всему периметру, но все равно это была возможность выйти на свежий воздух.
Однако главным плюсом колонии была возможность поговорить с родными. Это очень спасало, хоть и разрешалось крайне редко и только на номер местного мобильного оператора. Мы несколько раз говорили с мамой и дочкой на громкой связи в присутствии сотрудников колонии. Наверное, только в эти минуты я чувствовала себя хорошо.
Вместе с этим, в «Селезневке» почти никогда не было электричества. В целях экономии его включали дважды в день – с 7-8 вечера до 22:00, а потом приблизительно с 6 до 8 утра. С водой тоже были проблемы. Если зимой напор еще хоть какой-то был, то летом, когда в поселке поливали огороды, помыться было практически нереально.
25 квітня Верховна Рада України проголосувала за закон «Про внесення змін до Кодексу законів про… Read More
Випадки насильницьких зникнень та свавільних затримань українців на тимчасово окупованих територіях стають все більш масовими… Read More
Окупанти здійснюють жорстоку політику репресій, спрямовану проти мирного населення на тимчасово окупованих територіях. Їхня мета… Read More
Болткова Ірина Іванівна — родом з Сєвєродонецька, за освітою економіст. Тривалий час працювала у приватному… Read More
Мешканці Донецька обурені: виконання обіцянок росіян про «покращення життя» вони вже не очікують. Проте виживати… Read More
На тимчасово окупованих територіях Луганської та Донецької областей розпочалася нова хвиля “націоналізації” житла українців. Так… Read More
This website uses cookies.